Цветы на руинах
Марина Струкова
Иногда я бываю на родине, в подлинной России. Это не увешанная рекламой, прокопчённая смогом Москва, а та степь, которую раньше звали Диким полем. Бездна синего неба, пестрота шалфея и гвоздик вдоль оврагов, где играют лисы. Степной орел с размахом крыльев кажется на ширину человеческих рук. В это Дикое поле в древности выезжали богатыри-поединщики за честью и славой. Здесь проходила граница княжества Рязанского с Золотой ордой, предки сегодняшних жителей пахали с мечом у пояса, а села основаны теми, кто получил наделы за службу на южных рубежах. У дороги — курган с вышкой электропередач, местный знакомец рассказывал, как ещё в годы детства бегал смотреть на археологов, открывших огромный остов воина в кольчуге. Но теперь в этих краях встают иные курганы, они не памятники славы, а свидетельства слабости. Каждый год возле знакомых сёл всё больше холмов, поросших «американкой», это так называемая в народе американская лебеда — мощное сорное растение. На подворье её нещадно выкашивают, подсекают лопатой толстые стебли. В степи свои травы, в огороде свои растения, но «американка» — растение запустения, свалок. А новые курганы — это разрушающиеся друг за другом строения ферм, кирпичные заводы и лесопилки, школы и детские сады...
В день столетия великого народного писателя Михаила Шолохова мой путь лежал в деревню Туголуково Тамбовской области, основанную казаками-однодворцами около 1719 года, среди них были и мои предки. Это в некотором роде историографическое путешествие с «мыльницей» и блокнотом заставило забыть о том, что хотела лишь сделать ряд заметок для себя. Именно потому что пристрастно и пристально всматривалась в людей и окружающий пейзаж — это моё, близкое — неизбежно возникал анализ суровой реальности: от частного — к общему, от одного села — к необъятной державе, от семейных преданий — к судьбе народа.
Тамбовский автовокзал, в детстве казавшийся огромным, оказывается небольшой двухэтажкой. Мир расширился, но теперь ощущение того, что ты среди своих возникает не в своем районе, а уже при въезде в Черноземье. Здесь говорят иначе, чем в Москве, этот исконно русский говор — как у героев шолоховского «Тихого Дона», а не столичная мешанина смеси рекламных англицизмов, кавказского акцента и богемной зауми. У колонн под навесом ждут автобусов русоволосые женщины в ситцевых платьях и мужчины в выгоревших спецовках с прокаленными солнцем лицами хлеборобов, светловолосые дети. Чистая славянская кровь, серые спокойные глаза, привыкшие к скифским просторам. Люди, выросшие не в колодцах городских дворов, а под куполом неба от горизонта до горизонта.
...Стелется шоссе. Знакомый с детства зной. Огромные ярко-зелёные пространства полей. Останавливаюсь в Доме приезжих в районном центре Жердевка. Плачу за ночь сорок два рубля. Восторг несколько угасает, когда знакомлюсь с местным комфортом: на крыльце лавка и пеньки, облезлые стены, в умывальной ржавчина и холодная вода, в углу комнаты — красные потёки — зарезали здесь кого, что ли? — мелькает мысль. Всё-таки любопытно — почему такой разгром? Оказывается, была когда-то приличная гостиница, но её сожгли, и отнюдь не нечаянно. Местные разборки?