Заселение правого берега реки Вороны

[да нет.]

Среди этой обстановки — недоумеваю, как это могло осуществиться — я успел еще открыть в Народном доме в пользу раненых и увечных воинов «Выставку декабристов». По просьбе комитета я прочитал им благотворительную лекцию, а потом предложил выставку. Только затруднялся: как устроить переноску и установку вещей? Обратился к моим студентам и студенткам. Когда они меня приглашали с ними заниматься, я спросил: «Чем?» Они ответили: «Всем, что интересно». Я их спросил: «А выставка декабристов интересна?» — «Конечно, интересна». И мы заработали; двенадцать дней работали: красили, подметали, полы мыли, перегородки ставили, бумагой обклеивали, вещи развешивали, расставляли... Из всех имевшихся у меня, вывезенных из Павловки воспоминаний я собрал в четырех залах четыре отдела: «До Сибири», «Сибирь», «Официальная Россия» и «Возвращение». Состоялось даже официальное «открытие» по приглашениям, на второй день Пасхи 1918-го. Каталог в двести номеров продавался при входе. Одним словом, все как следует. Был страх, конечно, за некоторые портреты: как на них посмотрят представители власти, если заглянут. Но не заглянули. А как они в нашей революционной глуши смотрели на те воспоминания, которые я так заботливо собирал, вот несколько примеров.

Когда забирали у меня в доме бумаги, то документы, относящиеся к декабристам, тоже приложили к «делу». Им говорят, что ведь это историческое, что это про декабристов; один отвечает: «Да, я знаю, у меня в Вильне товарищ декабрист». Все это было унесено. Согласно официальному докладу посланного туда впоследствии из Москвы председателя Коллегии охраны памятников, «бумаги, отобранные в доме Волконского, израсходованы в уборной чрезвычайной комиссии».

- 273 -

Другой раз увидели портреты на стене:

— Генералы? Содрать их.

— Это ведь декабристы.

— Знаем мы этих октябристов. Содрать.

— Ведь это же первые революционеры!

— Оставить... А это что за генерал? (указывая на портрет Николая I работы Дау).

— Это?.. Это Дау.

— А, ну Дау так Дау. Пусть висит.

Когда попался в руки алфавитный список собственных имен, встречающихся в сибирских письмах моей бабушки за годы от 1827-го до 1855-го, было произнесено: «Ведь вот сколько имен, а ни у кого из них еще не было обыска»...

[да нет.]

меня было несколько интересных автографов. Для того чтобы как-нибудь обратить внимание Москвы на то, что у меня в Борисоглебске есть все-таки вещи, заслуживающие сбережения, Елена Николаевна отобрала два автографа и, передавая их чекисту, сказала: «Эти два документа исторические, эти документы, один за подписью Бонапарта, — приказ о реквизиции кораблей в Венеции, другой — о реквизиции во Франции телег и лошадей за подписью не более, не менее, как Робеспьера»... Было ли это исполнено, мы не знали. Но через полтора года в Москве кто-то из работавших в архивах говорит мне:

— А у вас в деревне интересный архив был.

— Почему вы думаете?

— Да как же: автограф Робеспьера, Бонапарта...

— Как вы знаете?

— Да Ленин нам препроводил — из вашего архива в Борисоглебске.

Значит, совет был исполнен. Но на судьбу оставшихся вещей это не имело влияния. Через несколько месяцев я узнал, что Борисоглебская чрезвычайка получила от Ленина благодарность за бережное отношение к историческим ценностям. Только и всего... Что я здесь рассказываю, происходило уже после меня. Возвращаюсь к последним дням моего в Борисоглебске пребывания.

5 мая вечером я сидел у моих добрых знакомых и по просьбе хозяйки играл на разбитом ее пианино. Было половина одиннадцатого, и помню, что по просьбе
- 274 -

хозяйки же играл я «Aufenthalt» Шуберта. Входит Елена Николаевна и говорит: «Вам надо уезжать». Оказывается, чрезвычайная комиссия приходила в дом; искали меня для расстрела. Любопытный допрос.

— Где бывший князь Волконский?

— Уехал под Москву.

— Когда?

— Первого числа.

— Дайте ответственную расписку, что это правда.

— С удовольствием.

— Ну, все-таки мы дадим знать по уезду о задержании бежавшего бывшего князя Волконского. Кто он такой? Генерал? Военный?

— Нет.

— Царский чиновник?

— Нет.

— Так кто же он?

— Бывший князь Волконский, литератор.

— Литератор? Да? Где же он пишет?

— Где — довольно трудно сказать, а книги вот здесь есть; можете посмотреть.

— Где его комната?

— У него нет комнаты.

— Где он спит?

— В этой комнате.

— Где его кровать?

— У него нет кровати.

— На чем же он спит?

— Вот на этом диване.

— Где его письменный стол?

— У него нет письменного стола.

— Где же его бумаги?

— Что есть, то под этим столом.

— Где его револьвер?

— У него нет револьвера, и никогда не было; да и стрелять он не умеет.

— Ну, как же! Когда понадобится, отлично подстрелит, кого надо... Что в этих сундуках?

— Зимние вещи, подушки, одеяла...

— А где спрятаны пулеметы?

— В доме их никто не имеет, и не прятал, но вы можете искать.

— Что вы делали, когда мы пришли?

— Книжку читала.

— Какую?

- 275 -

— Стихи Бодлера.

— Покажите... Иностранная...

Так продолжалось в течение пяти часов: вопросы, обыск и все вперемежку с ругательствами. Прислуга трепетала; русский Франц лепетал и заикался...

«Вам надо уезжать».

[да нет.]

После этого я ушел к моей старушке мещанке, чтоб уже не выходить от нее. Только было решено, что на другой день вечером, в десять часов, мне выйти на мост, — мне принесут платье, чтобы переодеться.

Вечером я вышел. Деревянный мостик через сухой овражек, или, как у нас говорят, буерак, лежал в луне. Пылью дышал сухой воздух; тополя не трепетали... Мне передали солдатскую шинель и фуражку. На другое утро в четыре часа пришел Иван Кузьмич Краснобаев. С котомкой платья и котомкой белья, напутствуемые пожеланиями и булками старушки, мы вышли. У нее остались кое-какие мои рукописи и пишущая машинка. Она их после моего отъезда закопала в землю и через два года прислала в Москву. Машинка была совсем ржавая, а рукописи, когда я их развернул, рассыпались в моих руках... В двух верстах от города должен был ожидать нас верный человек с телегой. Мы пошли. Улица пересекала железнодорожное полотно. На полотне стоял часовой, он «товарища» не окликнул... У последних изб города на бревнах сидели, ожидая нашего прохода, Елена Николаевна и тот добрый приятель, который снабдил меня солдатской шинелью. Мы мельком простились и прошли дальше...

С южной стороны под Борисоглебском пески; идти не совсем легко. Солнце начинало греть — вставал яркий, жаркий день... Наконец стала видна телега. Мы сели и развалились. До села Поворина двадцать верст; там имели у кого отдохнуть, было письмо, а до станции оттуда восемь верст. С южной стороны под Борисоглебском, за песками, начинается широкое займище — так у нас называются пойменные места: тут слияние Вороны с Хопром; весной и осенью непролазно топко, а летом сухо, колко, тряско. Из гати хворост торчит, на мостках дырявые доски подпрыгивают... Вода в затонах рябится и серебрится. Взлетает чибис с хохолком, крылья подбиты и две лапки еще висят — не успел подобрать... Река все ближе; пошли камыши...


- 276 -

Нет-нет дыхнет болотной прохладой. А сверху печет. Телега стучит и толкается; сено колется и пахнет... Тихо в мире, грязно на душе...


«И куда не обернешься,

Только небо да камыш...».

[да нет.]

А в Борисоглебске за это время вот что произошло. За домом установили наблюдение, поставили солдат. Как-то вечером выходит наша Ольга Ивановна, а ее окликают:

— Сестрица, ты откуда? Оборачивается — солдат.

— А из этого дома.

— Как! Из этого дома? Да ведь этот дом самое гнездо. Мы его караулим.

Через день или два — арест Сладкопевцева. До того был схвачен Краснобаев; его схватили на вокзале в Грязях, когда он пил чай с нашей знакомой и бывшей соседкой Зоей Николаевной Измайловой. Обоих схватили и привезли в Борисоглебск. Измайлову отпустили, а Николая Кузьмича посадили. Кто проходил мимо острога, мог его видеть в окне третьего этажа, выходившем на площадь, а если не было его у окна, то всегда можно было видеть к решетке привязанный букетик: ему присылали, в воду поставить нельзя было — он пристраивал цветы к решетке. Но наступил день, когда на решетке уже не было цветов...

Итак, арест Сладкопевцева. Елена Николаевна была у них в гостях, когда нагрянули в автомобиле чекисты; она помнит картину маленьких детей, цеплявшихся за автомобиль, в котором увозили отца... Через два дня приходит в дом госпожа Сладкопевцева и сообщает, что заключенные слышали в открытую дверь, пока были на допросе, что Елене Николаевне произнесен смертный приговор. После этого под окнами дома каждую ночь сидели солдаты. Каждую ночь в обычный час, от двух до четырех, ожидалось прибытие авто-


- 289 -

мобиля... Тем временем днем происходили Обыски'с обычными ругательствами и издевательствами. Товарищ председателя чеки, приехавший из Петербурга рабочий Артамонов пришел шарить в сундуках, комодах и шкапах. На коленях перед сундуками он выкидывал вещи: направо — что ему и его жене пойдет, налево — что его товарищам. Когда нес особо отложенные вещи для предъявления в чрезвычайную комиссию, тут, по рассказу Елены Николаевны, около ворот, выпала у него коробка, футляр; из нее вывалилась ложка, принадлежавшая моему деду декабристу, ложка, которою он в Сибири ел и которую я хранил, для которой сделал футляр с надписью... Елена Николаевна подобрала, но чекист эту ложку унес...

[да нет.]

ак проходили тягостные дни и тягостные ночи. Автомобили проезжали мимо. Но каждую ночь, от двух до четырех, горело электричество, под окном звучали солдатские голоса, и на постели сидел и смотрел, как будто тоже чего-то ждал, наш черный Таксик. Этот удивительный песик все треволнения проделал с обитательницами нашего дома. Он раз даже в чрезвычайке был, сопровождая свою хозяйку, и, придя в кабинет председателя, вскочил и сел на стул рядом с ним. Его взяли потом в Москву, но на станции Токаревке он вышел по своим надобностям и пропустил третий звонок. Он бежал за поездом...

Атмосфера сгущалась. Был вселен в дом приехавший из Петербурга член «экзекуционной комиссии», другими словами — главный палач. Он, подписывавший смертные приговоры, был вселен в мой дом. Мой письменный стол уже давно был украшением кабинета председателя чрезвычайной комиссии (это тот самый стол, помните? Иван Павлович, Иван Иваныч...). С каждым днем становилось хуже, с каждой ночью более жутко. Но надо думать, что в среде самих членов чрезвычайной комиссии было разногласие. Когда пришли предъявить приказ о выезде в Тамбов, что значило расстрел, Елена Николаевна наотрез отказалась. Тут произошел обмен мнений, в котором, к досаде некоторых членов чрезвычайки, но к большому удовлетворению моей измученной приятельницы, было выдано разрешение на выезд в Москву. С этой минуты в течение пяти дней, до самого отъезда, матросы, члены чрезвычайной комиссии, не покидали дома и отбирали имущество: одеяла, чулки, халаты, ложки,



- 290 -

платья... Легче было бы перечислить то, что нашим дамам оставили, чем то, что отобрали: их отпустили нищими.

Все это я узнал уже после, когда сам приехал в Москву. Но узнал и другое еще — что этим мучения не кончились. По приезде на станцию Грязи вагон был окружен штыками, и наши три дамы — Елена Николаевна, ее дочь Ольга 14-ти лет и моя племянница — были высажены и уведены для допроса. Из Борисо-глебска был донос, что везут военную переписку, пятьсот тысяч денег и на миллион бриллиантов! Для допроса выехала чрезвычайная комиссия из Воронежа. Каждую из трех женщин допрашивали отдельно под револьвером. Сундук был выпотрошен, содержание вывалено на пол теплушки, и этот остаток имущества был подвергнут осмотру. Через сутки наших путешественниц отправили «в распоряжение московской чрезвычайной комиссии».

[да нет.]

Так проходили тягостные дни и тягостные ночи. Автомобили проезжали мимо. Но каждую ночь, от двух до четырех, горело электричество, под окном звучали солдатские голоса, и на постели сидел и смотрел, как будто тоже чего-то ждал, наш черный Таксик. Этот удивительный песик все треволнения проделал с обитательницами нашего дома. Он раз даже в чрезвычайке был, сопровождая свою хозяйку, и, придя в кабинет председателя, вскочил и сел на стул рядом с ним. Его взяли потом в Москву, но на станции Токаревке он вышел по своим надобностям и пропустил третий звонок. Он бежал за поездом...

Атмосфера сгущалась. Был вселен в дом приехавший из Петербурга член «экзекуционной комиссии», другими словами — главный палач. Он, подписывавший смертные приговоры, был вселен в мой дом. Мой письменный стол уже давно был украшением кабинета председателя чрезвычайной комиссии (это тот самый стол, помните? Иван Павлович, Иван Иваныч...). С каждым днем становилось хуже, с каждой ночью более жутко. Но надо думать, что в среде самих членов чрезвычайной комиссии было разногласие. Когда пришли предъявить приказ о выезде в Тамбов, что значило расстрел, Елена Николаевна наотрез отказалась. Тут произошел обмен мнений, в котором, к досаде некоторых членов чрезвычайки, но к большому удовлетворению моей измученной приятельницы, было выдано разрешение на выезд в Москву. С этой минуты в течение пяти дней, до самого отъезда, матросы, члены чрезвычайной комиссии, не покидали дома и отбирали имущество: одеяла, чулки, халаты, ложки,



- 290 -

платья... Легче было бы перечислить то, что нашим дамам оставили, чем то, что отобрали: их отпустили нищими.

Все это я узнал уже после, когда сам приехал в Москву. Но узнал и другое еще — что этим мучения не кончились. По приезде на станцию Грязи вагон был окружен штыками, и наши три дамы — Елена Николаевна, ее дочь Ольга 14-ти лет и моя племянница — были высажены и уведены для допроса. Из Борисо-глебска был донос, что везут военную переписку, пятьсот тысяч денег и на миллион бриллиантов! Для допроса выехала чрезвычайная комиссия из Воронежа. Каждую из трех женщин допрашивали отдельно под револьвером. Сундук был выпотрошен, содержание вывалено на пол теплушки, и этот остаток имущества был подвергнут осмотру. Через сутки наших путешественниц отправили «в распоряжение московской чрезвычайной комиссии».

После посещения Людвига я решил оставить Тамбов и тоже ехать в Москву. Я попросил от университета командировку, конечно, с тем, чтобы не возвращаться. Как долго длятся канцелярские мытарства в советской стране и сколько их надо пройти, это знают только те, кто испытали это счастье. В последнюю минуту, когда я уже держал в руках все необходимые для выезда документы, вдруг комиссар меня окликает; «Гражданин! А гражданин! Вы что же на обратный проезд бумагу не берете? Вон у того стола... А то ведь назад не попадете». Я выждал минуту, когда увидал, что он занялся с другим посетителем, и, вместо того чтобы идти к «тому столу», пошел к выходу.

[да нет.]

связи с судьбой моей павловской библиотеки повторю здесь то, что мне рассказал упоминавшийся уже мною австрийский военнопленный, скрипач Покорный. Он приезжал в Москву, разыскал меня и, между прочим, рассказал следующий эпизод, которого


- 295 -

был свидетелем. На базарной площади в Борисоглебске один человек продавал книги моей библиотеки. В числе их было шесть французских томов — биографии композиторов, которые я когда-то привез из Парижа. Подходит крестьянин, берет том «Бетховена», вырывает страницу, скручивает папиросу, закуривает и после этого ознакомления с доброкачественностью бумаги покупает все шесть томов за тысячу шестьсот рублей...

В одном красноармейском клубе, где я читал лекции, подходит ко мне заведующий библиотекой коммунист. «Что у вас, спрашивает, за книга в руках? Я не могу видеть книгу, чтобы не посмотреть». «В таком случае,— говорю я,— вы легко поймете, что я должен испытывать, когда подхожу к полке книг». И рассказал ему случай с «Бетховеном», пошедшим на цигарки, и то, что сделали с моими книгами...

Да нт: А я ещё надеялся, что библиотека из читальни Андриановской школы,подаренная Софьей Солововой и увезённая красным отрядом в Борисоглебск, находиться где- нибудь в архивах.
Наверное князь Волконский С.М. был и в Андриановке. так как он проверял школы Борисоглебского уезда, школа в Андрианокве была новая.
И так князь Волконский из Борисоглебска бежал в Тамбов, затем уехал в Москву и преподовал пару лет в ведомстве Луначарского до осени 1921 года, переехал в Питер и нелегально перешёл границу.

Разрешение на выезд после пятидесяти лет... В комнате № 28 сидит барыня в нарядном черном платье с отменными манерами. Это тоже эволюция: вместо папахи с папироской.

— И много уже воспользовалось разрешением?

— Очень много.

— Как давно декрет?

— Полтора месяца. Видите ли, мы это сделали (что это «мы»? — pluralis majestatis или pluralis modestiae?+), мы это сделали для того, чтобы дать возможность тем старым и больным людям, у которых есть заграницей родственники, найти там условия более легкие, чем те, в которых они здесь живут.

Хотелось сказать, что проще было бы не ставить их в те условия, в которые они «вами» поставлены, но я спросил:

— Это без права возвращения?

— Пока. Но, конечно, впоследствии...

— Так что, собственно, это изгнание?

— Нет, я вам говорю, что, как только обстоятельства поправятся...

— Ну да ведь так мало привлекательного и сердцу близкого здесь осталось...

С ангельской улыбкой эта интернационалка отвечала:

— Ну, все-таки — голос родины...

+ Множественное число от величия или от скромности? (латин.).
- 358 -

— Ну, знаете, после того, что на родине со мной сделали... У меня все отняли, меня только еще раздеть можно, и то корысть невелика — локти продраны... Вы смотрите, что у меня пальто хорошее, меховое? Это моего друга, который повесился.

После этого разговора я решил бежать каким угодно способом, но только не быть обязанным своим освобождением таким людям. Официальное высвобождение, как это называется там — легальный выезд, сопряжено с большими затруднениями. Один мой знакомый получил из-за границы денег, подал все необходимые заявления, имеет все права по возрасту, все преимущества по болезни и тем не менее не может выехать: с него требуют взятки, а он не хочет давать. Вероятно, он сейчас уже и деньги свои путевые прожил, это было почти год тому назад...

[Фрезерр]

Ах какой это чудесный настоящий русский язык ! Сразу видна сила и стать,только до революции были такие Господа ...и по праву
Я прям подумал - да нет сам соизволил выразится
Я вот в Мучкапе на базаре тоже видал французскую книгу изданную во франции во 18 каком то годе...
Но уже с печатями мучкапской библиотеки
Видать - сначала выпотрошили усадьбу помещика а потом и из библиотеки поперли чужеродную книгу мучкапские книголюбы

Что с ней теперь...

Да нет пиши ищщо !

[да нет.]

О Волконском


Мемуары, которые читатель держит в руках, писались в голодной и нищей Москве эпохи военного коммунизма. Князь С. М. Волконский добрался до Москвы осенью 1918 года и, как это ни странно, вписался в фантастическую атмосферу московского театрального бума. Станиславский помог ему устроиться преподавателем сценической речи и пластики в студиях Художественного театра. Его стали приглашать в рабочие кружки, в студии Пролеткульта, к вахтанговцам, в студию «Габима». Волконский не отказывался. Он был увлечен. Ему нравилась аудитория, эта полуграмотная, но тянущаяся к театру молодежь. И, видимо, его довольно долго не покидала надежда, что пришедшие в пролетарские студии выходцы из рабочей среды наладят когда-нибудь в России человеческую жизнь. Во всяком случае, в 1920 году на сочувственную реплику Александра Бенуа о тяготах жизни Волконский ответил: «Что вы? Я никогда не был так счастлив, как теперь! Я, наконец, весь могу отдаться своему делу, а остальное для меня не существует»+.

Он ютился в коммуналке. За стеной — кухонный шум примусов и брань соседки-проститутки. Мемуары свои писал в промежутках между арестами и сыпным тифом, вызовами в чрезвычайку и беготней по рабочим кружкам и студиям. Вероятно, князь отдавал себе отчет в том, что и эти его листки могут пропасть, как пропали документы из архива декабристов и вся его библиотека: потеряются, пойдут на махорочные закрутки или будут «израсходованы в уборной уездной чрезвычайной комиссии». И все-таки он продолжал писать.

И ему удалось стать понятым. Он, этот холеный человек, плоть от плоти дореволюционной России, навсегда от нас уплывшей, сумел рассказать о той действительности, которую наши бабушки называли «мирным временем».

Волконский старался быть достоверным, точным в деталях. Свое отрицательное отношение к революции не скрывал и не афишировал. Он был терпим к чужому и даже к чуждому. Стерпел террор. Но не вы-

нес агрессивного наступления лжи. Он уехал в конце 1921 года. Возможно, что последней каплей, переполнившей чашу его терпения, стал расстрел Гумилева...
Вернемся, однако, к тем четырем годам, которые прожил Волконский при советском режиме. Коснемся одной очень лирической и очень возвышенной темы. Текст мемуаров еще в Москве переписывала для него Марина Цветаева. Познакомились они в 1920 году в Вахтанговской студии, куда Волконский был приглашен для чтения курса лекций.
Восхищал же князь ее, мятущуюся Цветаеву, своим спокойствием, духовной надежностью, внутренней независимостью. Она, правда, эту черту личности князя назвала «отрешенностью». Поэту виднее.

Что касается цветаевского эссе о Волконском, названного ею «Кедр», то тут можно заметить следующее. Портрет великолепно субъективен. Видение пронзительное. Характеристики нежны и деспотичны.

Цветаеву, разумеется, не могла оставить равнодушной и «декабристская» тема. Восхищаясь действительно прелестной главой мемуаров «Фижмы», Цветаева восклицает: «Гляжу и вижу: внук декабриста перед


- 360 -

Самодержцем, заговорившая дедовская фронда. [...] Прямой хребет деда и внука».

[да нет.]

Да нет: В воспоминаниях князя С.М. Волконского видно, что он не понимал изменений в народе в 1917 года и был обижен на крестьян соседних деревень из-за их отношений к себе. Да в то время почти никто не понимал этих изменений, за исключением близкого окружения 20-ти летнего Александра Чижевского студента московского археологического института. Ещё в 1914 году он изучая периодичность солнечной активности (период чередуется примерно через 11-ть лет) и построил график этой активности в виде синусоиды, где годовая ось начиналась со времён французских революций и заметил, что в фазе активности Солнца происходили все войны, революции и др. катаклизмы Земли. Этот график учащийся частного училища в Калуге показал своему старшему другу и учителю К.Э. Циолковскому, который ему сказал, что бы это доказать надо много изучить наук. В 1915 году он уехал в Москву, где учился в Коммерческом и археологическом институтах, Чижевский также учился на физико-математическом и медицинском факультетах Московского университета. В 1970-тых я видел график, построенный на выводах Чижевского, там где мировой экономический и политический кризис совпадают с фазой солнечной активности происходит резонанс и тогда 1917 год - первая мировая война и революция в России или 1938 год - вторая мировая война.
В 1918 представил на историко-филологический факультет Московского университета и защитил диссертацию на степень доктора всеобщей истории «Исследование периодичности всемирно-исторического процесса», которая спустя шесть лет была изложена в книге «Физические факторы исторического процесса». Теория Чижевского выражалась в следующем: он заметил, что циклы солнечной активности проявляют себя в биосфере, изменяя все жизненные процессы, начиная от урожайности и кончая заболеваемостью и психической настроенностью человечества. В результате, это отражается на конкретных исторических событиях — политико-экономических кризисах, войнах, восстаниях, революциях и т. п.[3] Таким образом, Чижевский стал доктором наук в 21 год. А в 24 он стал профессором Московского Археологического института.
Для того чтобы написать диссертацию и написать труд ему пришлось найти и расшифровать всё что написало человечество. Но он доказал эту теорию не только с исторической стороны, а и с биологической и медицинской стороны. Ещё студентом наблюдая в телескоп за солнечными пятнами, он в одновременно наблюдал в микроскоп за бактериями и увидел закономерность, что за два дня до вспышки на солнце бактерии меняли окраску, и чем интенсивнее вспышка, тем ярче окраска.

Да нет: профессор был избран почетным и действительным членом более 30 научных обществ и академий различных стран Европы, Америки и Азии. В меморандуме о его научных трудах, принятом на I Международном конгрессе по биологической физике и биологической космологии в сентябре 1939 г. в Нью-Йорке, говорилось: «Гениальные по новизне идей, по ширине охвата, по смелости синтеза и глубине анализа труды поставили профессора Чижевского во главе биофизиков мира и сделали его истинным Гражданином мира, Выдвигая кандидатуру Александра Леонидовича Чижевского на соискание Нобелевской премии, этот конгресс, избравший его одним из своих почетных президентов, отмечал, что многогранная деятельность ученого олицетворяет «для нас, живущих в XX в., монументальную личность да Винчи».

Однако в 1942 г. А.Л. Чижевский был репрессирован, и его имя и все, им сделанное, было приказано забыть. Лишь в последние 10-20 лет его фамилия стала упоминаться средствами массовой информации, но его идеи в нашей стране возрождаются весьма робко и медленно.

[да нет.]

Сам профессор писал о зависимости ритма жизни человека и Земли от небесного светила:
В начале 1917 года эти записи были мною обработаны и в итоге дали тот же результат, который был мною получен ранее: сильные пертурбации на Солнце почти во всех случаях и у большинства лиц одновременно вызывали определенные изменения при повышенной нервной возбудимости, резко выраженную эмоциональность и избыток моторики.
Некоторые такое состояние характеризовали как экзальтационное или как «избыток жизненной энергии». При обработке собранных данных мною было замечено, что в записях многих лиц обнаруживается недельный, двухнедельный и четырехнедельный периоды, то есть как раз те периоды, которые мы находим в солнцедеятельности и которые происходят от движения возмущенных мест на Солнце при вращении его вокруг своей оси. Так, например, промежуток времени, занимаемый движением пятна, с момента его появления на восточном краю Солнца до вступления его в плоскость центрального солнечного меридиана, равен 6—7 дням; промежуток времени, занимаемый движением пятна по всему видимому диску, колеблется в пределах 13—14 дней. Если пятно сохраняет еще свою жизнедеятельность, оно, пройдя раз по диску, появляется на прежних местах через 26—28 дней. Почти во всех записях, полученных мною, самыми отчетливыми оказались периоды в- 13—14 и особенно — в 27—28 дней.

Да нет: тот кто сталкивался с инсультом у родственника знает, что врачи ждут двух недель, человек встанет или нет, ну а о четырёх неделях знают все женщины.
В 2011 году мы вошли в фазу активного Солнца, значит мах значение будет где-то в 2014 году.
И так если объяснить своими словами.
По Чижевскому люди, которые будут жить в 2014 по сравнению с самими собой живущими в конце прошедшего десятилетия - будут больные на голову.
Если посмотреть на северное побережье Средиземного моря - там затяжной мировой кризис с элементами революций, на южном побережье песчаные революции с элементами войны, на востоке вплоть до Индии и Пакистана война, то в середине этого десятилетия нас ждёт большой резонанс, если человечество в ближайший год не угомониться, то к середине этого десятилетия нам мало не покажется.
А что в нашей стране - кризис выборов. Надо выбирать, а выбирать не из кого. Думается, что виновата законодательная власть и последние два президента, в конце прошлого десятилетии надо было немного изменить конституцию (мы за неё голосовали на референдуме, когда были по Чижевскому больны на голову). Считаю, что надо, чтобы проходила полная ротация всех членов партий в законодательном органе власти в течении двух сроков, для этого наверное надо было бы и ограничить число регистраци в кандидата президента от партий одним разом в жизни. Не выбрали - нечего глаза мозолить людям, встань в сторонку, а выбрали - работай и показывай народу достойную замену себе.

[да нет.]

Здесь конечно надо сказать о поведении бывших у власти, а сейчас рвущих к власти, а также находящихся при власти - некоторые из них когда разговаривают, то в предложении вставляют порой по несколько слов для связки, если пишут, то очень много слов, где буквы вначале слова и в конце, а в середине одни точки.
Очень давно мне один старик сказал, что если человек не контролирует свою речь, то он никогда не сможет проконтролировать свои конечности включая голову. Практически они уже сейчас страдают шизофренией. В настоящее время ни власть ни кто к ней стремиться похоже никто Александра Леонидовича Чижевского не читал.
Чтобы закрыть здесь эту тему приведу несколько высказываний профессора А.Л. Чижевского:
"Итак, наше солнышко приходит в неистовство девять раз в столетие. Девять раз, по 2—3 года каждый раз, приступами его охватывают судороги, конвульсии, пароксизмы, и оно посылает в пространство осколки атомного и ядерного распада высоких энергий, мощные фотонные и радиоизлучения. Девять раз в столетие, в течение 2— 3 лет каждый раз, все без исключения явления на Земле — синхронно, в мертвом и живом царстве, приступами — приходят в конвульсивное содрогание: страшные ливни, наводнения, смерчи, торнадо, ураганы, бури, землетрясения, оползни, вулканическая деятельность, полярные сияния, магнитные и электрические бури, сокрушительные грозы и вызываемые ими пожары лесов, степей и городов.

Живая материя в эти годы приходит также в неистовство. Эпидемии и пандемии, эпизоотии и эпифитии проносятся по земному шару. Появляются резкие уклонения от обычного хода хронических и острых заболеваний, общая смертность во всех странах в эти годы достигает своих максимальных значений. Инфекционные заболевания претерпевают необычайные модификации. Число мутаций у растений резко увеличивается. Микробы и вирусы также испытывают бешенство солнечных корпускул и радиации. Им не уступает нервная система, этот тончайший прибор высокоорганизованных существ, насекомых, беспозвоночных и, наконец, приматов! — человека. Саранчовые совершают в эти годы опустошающие налеты, мигрируют якобы без особых внешних причин рыбы, птицы, грызуны, крупные хищники. Все неживое и живое на планете приходит в движение! Все волнуется, включается в общий вихрь волнений, беспокойства и смятения!
В сентябре 1939 года за обоснование космической биологии я был избран почетным президентом Международного конгресса по биологической физике и космической биологии.

В том же году японские ученые М. Таката, С. Таката и Т. Марацуги, исходя из моих работ 1915—1929 годов, установили коллоидную Эф-реакцию крови человека на воздействие солнечных вспышек. Тогда же сотни врачей во всем мире могли удостоверить справедливость этой реакции. При отсутствии солнечных вспышек реакция не осуществляется. Стены домов или облачность не уничтожают феномена. Он возникает сразу же с первым лучом восходящего бурного Солнца и прекращается с его послед-
* В настоящее время это явление носит название «Эффект Чижевского — Вельховера», вскипание крови (Прим. ред.)
ним лучом, то есть с закатом. Это навело на мысль, что Эф-реакцию вызывают электромагнитные колебания, распространяющиеся прямолинейно. Реакция Таката-Таката-Марацуги является поистине тончайшим мастерством биологического эксперимента. Она появляется только при строго определенных условиях. Во-первых, необходимо, чтобы возмущенное место на Солнце находилось в плоскости центрального солнечного меридиана, во-вторых, испытуемый человек и лаборант, берущий кровь у него, должны помещаться на хорошем изоляторе, то есть они должны быть электрически изолированы от земли.

[да нет.]

Здесь надо обратить внимание на Талерманскиий лес, который играет большое значение в освоении правого берега реки Вороны. В настоящее время Телерманским лесом называется лес находящийся между Районным центром Грибановка и реками Ворона и Хопёр, но обратимся к воспоминаниям князя Волконского:

Одно место мы особенно любили — Степкину вершину. По обе стороны крутого оврага вспахано и засеяно лесом; уже лес совсем большой. Овраг рогатистый, с мысами, и чем дальше от его вершины идешь к устью, тем все шире и глубже, а в конце, за последним мысом, вдруг блеснет гладь пруда; над ней, закинув шею на спину, выставив длинный клюв свой, пролетает цапля. Еще голубые, как бирюза, сивоворонки летают с одного берега на другой и дерутся в воздухе с желто-черными иволгами. Лисицы, когда проезжает автомобиль, выходят на опушку поглазеть, вильнуть хвостом и юркнуть обратно в чащу... Степкина вершина от парка в двух верстах, но отсюда с высокого места видно далеко. Виден в долине ближний хутор Владимирский; дальше Мариинский, когда-то на пустом месте, а сейчас в рощах утопающий. За ним дальний лес тянется до горизонта. За лесом в очень яркую, жаркую погоду видны туманные очертания города Борисоглебска... Лес — старый, строевой, в котором Петр Великий строил свой азовский флот и спускал по Вороне в Хопер и Доном к морю. Лес и
- 31 -
посейчас называется Талерманская роща, от голландского слова «тиммерман» (плотник).
В детстве мы любили в лес ездить. Это не были пикники, это бывали переселения народов. В трех, четырех экипажах, а мы, старшие, с матерью верхом. Не доезжая леса, на сахарном заводе жила семья директора Островского; их было детей человек шесть, семь; забирали их. А сколько гувернанток, нянек, гувернеров, помощников управляющих, студентов, на побывку приезжавших... В лесу гулянье, игры; по Вороне катанье, в Вороне купанье, рыбная ловля; ужин, самовар, костры... И обратный путь под звездным небом... Теперь Ворона пересыхает; есть места, где можно вброд переехать; и с каждым годом все мельче... Есть места, где была река, а теперь подсолнух сидит и высасывает последние остатки влаги. Леса рубят, вода мелеет.

Степкина вершина - по всей вероятности высота 161, которая находится рядом с свх. Павловка - ранее имение князя. Эта высота находится на возвышенности, ограниченной речкой малой Алабушкой с одной стороны и речкой большой Алабушкой с другой стороны, которая спускается к 2-ым Мал. Алабухам, практически к реке Вороне (здесь даны современные названия), а по бугру проходит дорога с Павлодара (Криуша), она существовала и в начале прошлого века см. карту.
http://andrianovka.ru/fotki/data/media/ ... d_1903.jpg

Это всё говорит, что отдыхали на Вороне они в районе Мал. Алабух. С этого бугра с дороги Большака и сейчас виден город Борисоглебск, чего нет, нет строевого, вернее никакого дуба на правом берегу Вороны от Мал. до Бол. Алабухов, остатки ещё от Талерманской рощи остались от мал. Алабухов до Мал. Грибановки. Видно ещё тогда уже человек не по хозяйски приложил руку к природе, поэтому: " Леса рубят, вода мелеет." Князь Волконский везде пишет про Алабухи имея в вибу Бол. Алабухи, а Мал. Алабухи он нигде не упоминает, и если мы посмотрим на карту, то увидим, что Мал, Алабухи находятся на правом берегу речки Мал. Алабуха у дороги Большака. До революции не было ни 1-х, ни 2-х Мал. Алабухов, на этом месте по всей вероятности росли остатки Талерманской рощи
И так мы видим, что Пётр Великий заготавливал и спускал по реке Вороне строевой лес для Азовского флота в 15-ти км. от Заполатова с Андриановкой.

[да нет.]

"Лес и посейчас называется Талерманская роща, от голландского слова «тиммерман» (плотник)."
Сомнения нет, такое название мог дать только тот, кто бывал в Голландии и видел этот лес своими глазами - Пётр Великий. Талерманская роща состояла, по всей видимости, из дуба возрастом от ста до двухсот лет, но вырезать всю рощу тогда не могли. На реке Вороне управляют лодкой об воду примерно так же как при гребле на каноэ, но и используют край берега и дно мелких мест, поэтому весло делают прочным из дуба самки длинной 2 - 3 метра, так как весло из дуба самца тонет в чистой, пресной, щелочной воде реки Вороны. Поэтому заготовлять дуб самец для строительства флота для штурма крепости Азов было невозможно. Заготовка деревьев для строительства флота в Воронеже проходила в сжатые сроки, так как между первым неудачным штурмом и вторым - взятием крепости Азов было всего один год, а построить надо было около двух тысяч разных баркасов и кораблей. Наверное в основном заготовку дуба производили рядом с рекой, а возможно и в других местах выше по Вороне, если находили хорошую дубовую рощу. Дубу из этих рощей которые дожили до наших дней сейчас около пятисот лет, не знаю остались ли такие дубы из-за строительства 1-х и 2-х Мал. Алабух(я там не был), но такие дубы я видел между Заполатовом и Посевкином, сравнивая с пятивековым дубом в Михайловском (помните: златая цепь на дубе том, где днём и ночью кот учёный...). Когда в юности, помогая своему родителю, я нырял в Ворону за морёным дубом выше Андриановки то на глубине три четыре метра встречал там много дубов лежащих друг на друге в несколько ярусов, встречались там и трех - пяти вековые. дубы.
Все мы знаем, что возраст дерева определяют по годовым кольцам, но есть и практическая закономерность: возраст дуба диаметром метр примерно триста лет, у дубов длиной окружности (обхват) от 400 см. до 600 см - каждый см. равен году, у дуба старше шестьсот лет до тысячи длина окружности прибавляет за век от 80 см до 50 см, старше тысячи диаметр дуба практически увеличивается мало.
Ниже я уже писал о морёном дубе, который я видел в Солдатском угле, он лежал на уровне воды летом в левом береге реки Вороны. Каждый год отец с сыном Грачёвы откапывали его и делали два отреза по метру на дрова, и так несколько лет. Как то летом я увидел это и подплыл к ним на лодке. Диаметр дуба, который торчал из берега я замерил, как подбирают лыжи по росту, он был равен 210-215 см. Такой дуб я видел в Печорском мужском монастыре, что за колокольней, монах предупреждал, что бы его не трогали руками, они (монахи) считали, что ему семьсот лет, но диаметр такой был у того дуба в комеле, ( Экскурсовод говорила нам, что монахам вообще запрещено подходить к дубу, так как у старших монахов постоянно болят зубы, а кора старого дуба - лучшее обезболивающее). Комель у Салдатского морёного дуба был в земле и его не было видно. Мне много позже рассказывали, что, когда комель с помощью современной техники выдернули и перетащили на правый берег Вороны, то по оценке рассказчиков диаметр его был в районе 3,5 метров. А это уже говорит, что дубу было больше тысячи лет. В Европе сейчас самому старшему дубу около двух тысяч лет, диаметр его приблизительно равен 4,5 метров. Во всех странах Европы, где есть старые дубы, написаны байки, кто из великих людей этих стран отдыхал под кроной этого старого дуба. Наверное, если Солдатский тысячелетний дуб был подмыт Вороной в 18-том веке, то к нему прикосался сам Пётр Великий. В Андриановке ходила книжка, а в Борисоглебске и сейчас ходяит, где говориться, что Пётр Первый был почти во всех населённых пунктах, участвующих в защите Павловской (Борисоглебской) крепости.

[да нет.]

Но этот дуб на берегу был подмыт рекой и он упал в Ворону намного раньше, чем люди поселились в Заполатово. Дуб диаметром три метра упал в реку, где, возможно, глубина была менее двух метров, то люди наверняка его заметили бы и использовали бы, хотя бы на дрова. Наверное тот водопад,который получился из-за дуба, изменил русло реки, а если учесть резкий поворот Вороны, то возможно предположить, что образование острова Доманский обязано этому тысяча летнему дубу. И если учесть, что лежал он в береге реки, засыпанный грунтом метров на двадцать и высотой метров пять, то упал он намного, намного раньше, возможно во времена Золотой Орды, но тогда он был немым свидетелем начала массового передвижения гуннов на запад (с 70-х гг. 4 в.), что дало толчок т. н. Великому переселению народов.

Ещё надо посмотреть на описание князем Волконским имения в Вязовке и объяснить происхождение Софьи - жены Петрово-Соловово;
"На той же Вороне, только более к западу, была красивая усадьба Петрово-Соловово. Он был известный земский деятель и один из упорных наших конституционалистов. Жена, рожденная Щербатова, имела пристрастие к архитектуре. При больших средствах, которыми они располагали, эта страсть легко удовлетворялась. Они воздвигли на высоком берегу Вороны белую итальянскую виллу с двумя башнями, по типу виллы Медичи в Риме. Редкой красоты местоположение и очень удачно использованное. Помню, в вечерний час, когда солнце садилось позади дома в степи, помню, как на далекую долину внизу, где паслись стада, ложилась тень от итальянской башенки... В первый год после революции там жили из Москвы приехавшие «пролетарские дети». В одной детской колонии под Москвой, на Синяжском озере, около станции Подсолнечной, где я весной 1920 года по приглашению учителя проводил Троицу, я видел детей, проведших предыдущее лето в Вязовке (так называлось имение Соловых). Дети говорили, что там было очень плохо жить, потому что все было разорено, и что их хотели переправить в Павловку: «Знаете Павловку?» Но их в Павловку не перевели, а вернули в Москву и на следующий год уже не повезли в «бывшие имения»...
Соловые были люди иной, не «уездной» культуры, и здесь упоминаю только вскользь о них для пополнения картины."

"Род Щербатовых восходил к легендарному князю Рюрику. Они вели свою родословную от потомков князя Святослава Ярославича, сына Ярослава Мудрого. Из этого рода вышел знаменитый историк Михаил Щербатов, которому П.Я. Чаадаев приходился внуком по материнской линии. Другой представитель этого рода, князь Алексей Григорьевич Щербатов, родился в 1776 году. Его военная карьера была блестящей..."

"Расскажем немного о последних Щербатовых. Князь Александр Алексеевича, занимал должность городского головы Москвы. При нем появилась новая детская больница – святого Владимира (в советское время – Русаковская), построен «старый» Бородинский мост, Москва украсилась газовыми фонарями, сменившими спиртовые и керосиновые. Дочери Щербатова были членами Дамского попечительства о бедных. Софья Александровна вышла замуж за В.М. Петрово-Соловово, племянника писателя А.В. Сухово-Кобылина, а Вера Александровна – за русского философа-правоведа Е.Н. Трубецкого. Сын Щербатова, Сергей Александрович, владевший ценной художественной коллекцией, тоже остался в памяти Москвы..."